«Побудьте со мной» — в этом смысл хосписа

Андрей Гнездилов и Виктор Зорза – пионеры хосписного движения в России. Хоспис №1 в петербургском поселке Лахта был открыт именно ими. Гнездилов, по профессии врач-психиатр, известен своими нестандартными  методами работы. Подопечные называют его не иначе как Доктор Балу – тем самым медведем из книг Редьярда Киплинга. Поговорим мы именно об этом: о сказках, о вере и том, как хоспис исцеляет своих постояльцев по обе стороны жизни.

"Мы понимали важность своей миссии"

- Вы – основоположник хосписной помощи в нашей стране. Расскажите, как все начиналось.

- Понятие “хоспис” в России связано, в частности, с именем Виктора Зорзы. Это известный английский журналист, он пережил трагедию – болезнь и смерть совсем молодой дочери. И его дочь, умирая в английском хосписе, сказала: “Папа, сделай все, что угодно, только облегчи состояние тех, кто страдает от онкологических заболеваний”. Зорза бросил свою карьеру в политической журналистике, приехал в Россию и целиком отдался созданию первого российского хосписа.

За образец были взяты хосписы, открытые десяток лет назад в Англии. Организовать такое учреждение нам помогали иностранцы – передавали лекарства, перевязочный материал. Нам помогало общество милосердия « Ленинград», куда входили Дмитрий Лихачев, Даниил Гранин и Анатолий Собчак, собирали деньги, переживали вместе с нами. А чиновники – препятствовали. Зачастую, чтобы получить один препарат, приходилось тратить целые сутки, стоять в очередях в кабинеты. Я подсчитал: 53 раза я ездил в различные инстанции! Вот в таких условиях мы работали. Но, в конце концов, чиновники с нами стали мириться и решили посмотреть, на что мы годны.

После первой встречи Зорза разыскал меня по Союзу писателей и спросил: “Андрей, сколько вы получаете?”. А я получал всего 80 рублей в месяц. “Переходите ко мне и будете получать вдвое больше”, – предложил он. Мы заняли небольшое помещение в сельской больничке. Там помещалось 60 человек. Согласно принципам, разработанным в хосписах Англии, Франции, Германии и Америки, более 30 человек содержать нельзя.

- Почему?

- Это травмирует больных: ведь информация о смерти соседа переносится буквально от двери к двери – и человеку, услышавшему о чужой смерти, надо время, чтобы прийти в себя, такие известия не должны звучать слишком часто, одно за другим.

Так, мы сократили количество коек до 30. Пространство было строго рассчитано, было тесновато - больные лежали голова к голове, спина к спине. Но нас поддерживали, и был энтузиазм!

Хочется с теплом вспомнить то время, когда произошла демократизация общества, и люди почувствовали себя именно согражданами, а не просто толкающимися в очереди, рвущимися вперед обывателями. Многие приносили в хоспис цветы, ягоды, фрукты, что очень радовало больных. У нас появились журналы, куда записывались последние слова постояльцев, сохранялись их фотографии – и люди радовались, что их слова, их обращения к сестрам, к врачам не пропадут после их смерти.

Вообще в основу хосписа легли две теории: атеистическая и теистическая. Мы на своем опыте видели, что люди верующие более плодотворно проживают оставшуюся жизнь. В дореволюционной России большинство верило, что в мир приходят, как в школу, учится, и, прожив жизнь мирно и спокойно, можно уйти в другой мир, который обещает Библия и Евангелие. Если крестьянин заболевал и чувствовал, что он, так сказать, дальше не годен, он шел в баню, парился, возвращался, надевал чистую одежду, ложился под образа и неделю-две там находился, в состоянии подготовки к переходу в иной мир. Содержание его сновидений и переживаний совпадало с теистическим началом. В какой-то из дней он умирал, а его грехи ему отпускались священником. Система церемониала действовала умиротворяюще и не вызывала такой бури протеста, которая зачастую поднимается в душе атеиста.

В повести Льва Николаевича Толстого «Смерть Ивана Ильича» есть удивительно точное описание переживаний умирающего человека, которому все лгали в глаза, а он все чувствовал и понимал, где лгут, а где искренне сочувствуют. Иван Ильич был богатым человеком, имел много знакомых и большие связи, но никто не мог помочь ему на смертном одре, кроме простого дворового юноши. Тот брал ноги больного и клал себе на плечи, и умирающий испытывал облегчение.

- Получается, хосписные сотрудники как будто берут на себя обязанности вот этого дворового юноши… Не самые легкие обязанности.

- Да, действительно – и между прочим, больных приходилось поднимать и переворачивать без всякой автоматизации, на руках - они просто отказывались от помощи машин: ведь руки – самое мягкое и надежное, что можно было предложить...

Мы сталкивались не столько с конгломератом болезней, сколько с конгломератами чувств. Кто-то привозил своих родственников в хоспис, чтоб столкнуть их с себя, чтоб не мешали жить. Их отношение к умирающим было холодным. И мы подмечали, вникая глубоко в психологию пациентов и их родственников, что шикарные, изукрашенные цветными камнями могильники – не признак того, что родственник объяснялся в любви к покойному. Это был не памятник любви, а памяти чувству вины: недодали внимания, любви и заботы – такая струна здесь звучала. Благодаря таким памятникам родственники как бы искупали свою вину за то холодное обращение, которое они оказывали своим умирающим от онкологии родным.

Но, как ни странно, оптимистичные ноты побеждали. Многие из нашего персонала помнят ситуацию: подъезжает машина, больной развеселился и смеется. Мы спрашиваем:

- Что это вас так заняло?

– Да вон, Чичиков приехал.

– Какой Чичиков?

– Какой, Николая Васильевича Гоголя! Чичиков за мертвыми душами.

Юмор в таких условиях носил особую специфику, не говоря уже о том, что люди, проживающие свои последние дни, более интересны и глубоки, чем те, кто прожили жизнь, так сказать, глядя в окно трамвая, машины.

Внутри больницы было более-менее спокойно и душевно. Мы понимали важность своей миссии, были вдохновлены ею, но иногда не замечали, как надрывались.